serednyak

Осенью 1929 года в Даниловом монастыре шли аресты. Формально монастырь был закрыт еще лет за десять до этого, и настоятеля его — твердого консерватора, оппонента Патриарха Тихона «справа», — давно забрали, но все это время община как-то жила, Советская власть, как это было принято в двадцатые годы, то накидывалась на монахов, то временно отступала, но это неуверенное, странное время кончилось, и вот теперь их стали выгонять окончательно.

Среди арестованных был отец Павел (Троицкий) — бывший офицер, поступивший в Данилов за шесть лет до этого. В монастыре он управлял хором, но были у него уже и духовные дети, и среди них — девушка по имени Агриппина, из «бывших», учившаяся когда-то в Марфо-Мариинской школе сестер милосердия и не ставшая монахиней потому только, что совершить пострижение было уже негде.

Следствие по делу иеромонаха Павла было коротким, в Бутырке он просидел месяца полтора. Когда стало известно, что его отправляют в ссылку — в Казахстан, на три года, — один почитаемый даниловский старец вызвал к себе мать Агриппины и спросил, готова ли она послать свою дочь за отцом Павлом, ведь если с ним никто не поедет — он там погибнет. Ей было тогда двадцать восемь лет.

Чтобы не пропустить момент, когда привезут этап, она дежурила на Казанском вокзале. Заметив отца Павла среди подконвойных, она уговорила проводника, и тот пустил ее в один из соседних вагонов. По пути на восток заключенных несколько раз высаживали из поезда и отвозили в пересыльные тюрьмы — и каждый раз ей нужно было успеть выйти за ними, проследить маршрут до тюрьмы, сделать там передачу, а потом, переночевав в незнакомом городе, не пропустить их отбытие.

По железной дороге они доехали до Кокчетава, оттуда до места ссылки — Акмолинска — нужно было километров двести добираться в санях. Конвоиры посадили отца Павла в сани с блатными воровками, сами сели рядом и поехали. Агриппина побежала за санями. Сани ехали, а она бежала. Наконец, сначала воровки, а потом и вохровцы пожалели ее и остановились. — Ты что, так и будешь бежать за ним все двести километров? — спросили ее. — Буду, — сказала она. Ее посадили в ноги к иеромонаху.

В Акмолинске был холод минус пятьдесят и жара плюс пятьдесят, нищета, голод и вши. Она стирала-готовила, пела, когда он начал дома служить литургию. Однажды пришел пьяный милиционер, стал вымогать деньги, которых не было, достал пистолет. Агриппина закрыла собой отца Павла, и ее легко ранило в голову.

После ссылки у иеромонаха был «минус», и вернуться в Москву он уже не мог, да и Данилов монастырь был давно закрыт. Прописываться где-либо было опасно, оставаться надолго — тем более, так что он кочевал, жил то в Малоярославце, то в Ростове, то в деревнях в Тверской области. Агриппина везде следовала за ним.

Жизнь их была самая суровая. Отец Павел был очень строгий духовник, совершенно не старец Зосима, и требовал прежде всего послушания. Никакого сантимента в общении с ним он Агриппине не позволял.

В 1939 году его арестовали снова.

За два года до этого НКВД начало следствие по делу «Иноческого братства Данилова монастыря», но теперь речь шла уже не о простой изоляции монахов, а о разоблачении большой контрреволюционной организации, которая сочувствовала фашизму и готовилась вербовать несознательных трудящихся на борьбу с властью. Этот процесс для истории русской святости стал в некотором роде трагическим. Церковная комиссия по канонизации, разбиравшая много позже вопрос о причислении того или иного расстрелянного к лику святых и почти не встречавшаяся со случаями чудес и народного культа, принимала решение, исходя более всего из одного факта: шел ли обвиняемый навстречу следствию, признавал ли свою и особенно чужую вину. Несколько архиереев, известных своей безупречной жизнью и никогда не дававших до этого признательных показаний — в том числе и тот, что некогда спросил у матери Агриппины, готова ли она отправить дочь в Казахстан, — подписали финальные протоколы допросов, оговорив себя и других. Никто никогда не узнает, что с ними делали на этих допросах, да и в подлинности самих подписей многие сомневаются; тем не менее канонизированы эти лица не были. Так получилось, что вопрос сотрудника НКВД о том, готов ли подозреваемый признаться в заговоре и сообщить имена своих сообщников, оказался главным в его земной, но посмертной судьбе. Так одни стали виновными, другие святыми.

Отец Павел (Троицкий) упоминался в документах этого дела, но тогда не был найден и потому избежал расстрела. Выдал его — уже в 39−м — один довольно известный епископ (жизнь которого — в том же тумане, что и допросы с подписями: сам много лет отсидел, везде был окружен любовью, на могиле его совершаются чудеса, но канонизировать нельзя, он был осведомителем органов, и это доказано документально). Отец Павел обвинения в свой адрес отверг и никого на следствии не назвал. Особое совещание присудило ему 8 лет, отбывать которые он был послан в Ивдельлаг на Урале (и поныне действующий). В лагере иеромонах постоянно болел, и срок его проходил в санчасти, где он, как говорят, и работал. Было постановление об «освобождении страдающих неизлечимым недугом», пользуясь им, за отца Павла вроде бы хлопотали родственники, но его все никак не выпускали.

Агриппина вернулась в Москву и жила в комнате у сумасшедшей сестры профессора Комаревского, духовного сына отца Павла, с ним заодно взятого и погибшего в заключении. Работала она домработницей и санитаркой. Когда в середине 1950−х иеромонах вернулся и поселился где-то возле города Кувшиново в Тверской области, снова заботиться о себе он Агриппину уже не благословил, и та осталась в Москве, в комнате у сумасшедшей. Еще через несколько лет врач в поликлинике, где работала Агриппина, смертельно заболела и стала просить, чтоб та вышла за ее мужа после ее смерти, иначе он, пожилой и больной, погибнет один. Агриппина, всегда считавшая себя почти монахиней, отказывалась. Но отец Павел благословил, и она согласилась. Замужество это состоялось в 1958−м, ухаживала она за этим человеком пять лет и после его смерти унаследовала комнату и дачу.

Наконец, в конце шестидесятых или в самом начале семидесятых, — началось главное. Агриппина, прихожанка Никольского храма в Замоскворечье, рассказала его настоятелю, знаменитому проповеднику и бывшему белогвардейцу отцу Всеволоду о том, что всю жизнь находится в послушании у вышедшего из лагерей даниловского монаха, что монах этот — исключительной праведности, мудрости и чистоты, что теперь он живет в затворе и никого не принимает, но она может организовать с ним переписку, которая через нее вскоре и началась.

В следующие двадцать лет отец Павел написал отцу Всеволоду, а затем и другим московским священникам сотни писем, стал их духовником и постоянно давал им советы, как вероучительные, так и практические. Его никто не видел и не слышал, адреса не было, и все письма — его и к нему — передавались через Агриппину. Тем не менее, находясь в тверской деревне, он всегда знал обо всем, что происходило и на приходах, и в частной жизни. Вокруг него образовалась целая община, всей жизнью которой — вплоть до браков, до переездов и хирургических операций, — он заведовал. Отец Павел, даже современной фотографии которого не существовало, стал старцем в духе оптинских, тем, кого нужно или во всем послушаться, или не спрашивать ни о чем. О его жизни в Кувшиново почти ничего не известно. «Я живу в доме, который состоит из двух срубов, соединенных сенями, у меня две комнаты. Живу в лесу». Он служил тайные домашние литургии, и вместо чаши у него была обычная рюмка.

Последнее письмо от него пришло 16 февраля 1991−го. По словам Агриппины, в ноябре, в 97 лет, он умер, не разрешив ей сообщить ученикам ни точный день смерти, ни место похорон. Сама она умерла через год.

Вот и все. Или нет?

Дело в том, что в лагерных документах, обнаруженных после их смерти, нашлась справка о том, что отец Павел (Троицкий) умер в 1944 году. И если ей, справке, верить (как верят допросам и подписям), вся эта история была кем-то сочинена. Настоящий даниловский иеромонах навсегда исчез в 39−м, а все письма, советы, его деревенский затвор — то ли чья-то сложная провокация, то ли выдумка женщины, много лет следовавшей за учителем, а когда он исчез, не смирившейся с его гибелью и придумавшей ему вторую жизнь.

Она часто появляется в его опубликованных письмах. Отец Павел то и дело заступается за нее перед о. Всеволодом, которому она помогала по дому, мирит ее с теми, кто на нее жалуется, защищает.

«Я очень за ней следил, никогда не видел ни подслушивания, ни подсматривания. Она чистая, и ей Господь открыл многое, чего она сама не понимает». «Поверьте, она всех вас любит искренно, предана всей Вашей семье. Надо сказать, А. Н. обидчива. Она легко ранимый человек. Она не скажет, что обиделась, но потихоньку молча поплачет». «Вы дали ей читать сочинение Зернова “Вселенская Церковь и Русское Православие”. Ей это очень интересно, на многое открыли ей глаза. Прошу прощения за нее, что она осмелилась влезть к Вашему сыну в ящик, “как вор и разбойник”. Простите ей этот великий грех». «Я уверен, что у Вас будут помощники во много раз лучше ее, а главное — послушнее и легче характером. Она и завистливая, и такая, и сякая, и злая, и чего только у нее нет! А все-таки, она очень хорошая и все же послушная». «Агриппинушка с Вами до смерти. Она бывает по-человечески странная. Может быть, эта странность Вас сердит. Очень прошу, не сердитесь, она Вам преданная всем своим чистым сердцем и душой».

Это третье лицо здесь так близко к первому, разговор о другом так похож на слова о себе.

И в какой-то момент эти два лица делаются и вовсе неразличимы.

Все свидетельства отмечают, что в поздние свои годы Агриппина произносила какую-нибудь фразу, а через несколько дней ровно те же слова появлялись в письме иеромонаха. Ее спрашивали о чем-нибудь — и отец Павел узнавал об этом немедленно. Такое единодушие считалось особым даром — и ее, и его.

Ей самой писем он не писал.

Ученики, конечно, отрицают возможность подлога. Они говорят, что справка была поддельная, что отца Павла, оформив как умершего, выпустили за взятку и с чужим паспортом, что Агриппина, которую они много лет знали, никогда не решилась бы на такой обман.

Так когда же он умер? Вышел ли все-таки на свободу? И кто был автором писем? Вероятно, все это уже не будет открыто.

Русский двадцатый век, вроде бы совсем близкий, обманчиво ясный, на самом деле так же далек от настоящего времени, как и второй-третий век нашей эры, и определить, где кончается жизнь, а где сочиняется миф, невозможно. Советская античность, страшные и перепутанные ее подробности — часто предмет веры, а не доказательств, и верить в подлинность ее куда сложнее, чем в чудеса первых мучеников — уже потому, что огромное историческое расстояние делает любые сведения о древности равно возможными и фантастическими; император-гонитель, львы и всадники видны так же расплывчато, приблизительно, как и казненный святой. Но совсем другое — страдания человека современного, чьи Лубянки с Бутырками и бараки с доносами переживаются так, словно бы все это было не с ним, а с тобой, и это тебе следователь предлагает «назвать всех участников организации». Недалеко ушедшему, еще вчерашнему страданию и сразу веришь, и в нем сомневаешься: разумеется, некогда в Риме жила благочестивая девица-христианка, однажды ее наставника обвинили в том, что он не приносит жертвы языческим богам, и тогда она явилась к месту суда и потребовала для себя той же участи, но когда стражники бросили ее в темницу, цепи падали с ее рук, копья и стрелы не причиняли ей никакого вреда… это все хорошо, а вот пьяный милиционер в Казахстане, лагерные справки, 18 лет в одной комнате с сумасшедшей, невидимый старец в тверской деревне, обо всем всегда знающий, всех наставляющий, — с этим как? это — было?

Мне хочется верить, что было. Что отец Павел (Троицкий) не сгинул в общей лагерной яме, что его как-то выкупили, освободили под другим именем, списав как мертвого, что он прожил еще почти полвека, и что письма писал тоже он.

И когда я думаю о советских гонениях на христиан, о временах одновременно недавних и древних, я вижу женщину, побежавшую в степь за санями, в которых, среди вохровцев и блатных, сидит иеромонах.

Сани едут, а она бежит.

Дмитрий Ольшанский, автор «Эксперт Online»