serednyak

Валерий Панюшкин о Викторе Шендеровиче, Линор Горалик, Анне Немзер и других случаях «отмены русской культуры»

Орочий скальд явился в Гондор, когда битва у стен Белой Крепости уже завершилась победой людей Запада, а битва у врат Мордора еще только предстояла. Важная победа была одержана союзом людей, эльфов и гномов, но до окончательной победы было еще далеко, и она представлялась маловероятной. О Фродо не было никаких вестей.

Скальд переплыл Андуин на утлой лодченке и сдался стражам Осгилиата. Те поначалу хотели орка просто убить. Внешне он мало чем отличался от своих сородичей — сутулая спина, кривые зубы, крючковатый нос, лысый череп, стянутый железными заклепками — разве что не смердел. Убить орка было просто, он стоял в лодке, подняв руки и не имел ни оружия, ни доспехов. Именно эта его беспомощность и покорность, а еще временное благодушие, охватившее людей после значительной победы, на некоторое время спасли орку жизнь. Прежде орки никогда в плен не сдавались, стражникам было любопытно допросить врага и лестно было показать его командирам.

Скальда отвезли в Белую Крепость и несколько дней держали в клетке. Стражники цитадели приходили поглазеть на него. Некоторые оскорбляли его и кидали в него объедки, которыми он и питался. Когда это развлечение стражникам наскучило, орк предстал перед Советом.

– Скальд? То есть поэт, бард, музыкант? — переспросил Леголас. — Как тебя зовут? Разве у орков есть поэзия и музыка?

Из орочьей музыки прежде люди и эльфы слышали только барабаны. Барабаны у орков и правда были впечатляющими — внушали трепет.

Скальд произнес свое имя, невоспроизводимое на общем языке и состоявшее в основном из шипящих согласных, а потом пояснил, что поэзия и музыка у орков, конечно, существуют, но воины ими не интересуются, а интересуются только инвалиды, женщины и дети.

– Отрубить ему башку и вся недолга! — крикнул Гимли.

– Женщины и дети у орков? — продолжал Леголас, игнорируя реплику друга. — У орков не бывает женщин. Орки вылупляются из земли посредством черного колдовства и они сразу взрослые воины, безжалостные и лишенные собственной воли, нет?
 

Сказав так, Леголас посмотрел на Гендальфа, но маг отрицательно покачал головой:

– Нет, когда-то орки были эльфами. Черный Властелин покорил их, преобразил, исказил их природу и подчинил себе их волю. Впрочем, я думал, орочих женщин не осталось и детей рожать некому.

– Остались, — тихо отвечал скальд.

Он рассказал, что орки действительно вылупляются из земли и действительно чаще всего готовыми взрослыми воинами. Но иногда магия, рождающая их, дает сбой — из жидкой грязи вылупляется не воин, а женщина или инвалид. Скальд сказал, что он и сам инвалид, почти слепой от рождения — не может ни стрелять из лука, ни владеть мечом.

Инвалидов и женщин используют на вспомогательных работах, они готовят еду и содержат в относительном порядке оружие и доспехи воинов. Относятся к инвалидам и женщинам плохо — мужчин калечат, женщин насилуют. В результате этих изнасилований рождаются дети. Детей пытаются воспитать воинами, но это редко получается. Как правило, вырастая, дети тоже становятся инвалидами — слишком уж часто их бьют и насилуют, пока они маленькие.

Зато инвалиды и женщины обладают собственной волей, в отличие от воинов, которые движимы исключительно волей Черного Властелина, если речь не идет о насилии и пакостях в редкие часы отдыха. Собственная воля — это не заслуга инвалидов и женщин, просто Черному Властелину нет дела до них, вот и приходится жить своим умом. Многих это тяготит. В Мордоре легче жить, просто бездумно подчиняясь. Многие считают свободу воли проклятием, но многие — главной ценностью. Особенно скальды.

Чтобы избиения и изнасилования случались пореже, инвалиды, женщины и дети живут в гетто, подальше от воинов. По вечерам они собираются и поют. О звездах, которые светили оркам, пока тьма не накрыла Мордор и можно было видеть небо. Об эльфах, которые когда-то считали орков родичами. О Долгожданном Малыше, который по преданию однажды заберется в самое жерло Огненной Горы, бросит в огонь Кольцо Всевластия и тем освободит всех.

– Почему вы не сопротивлялись? — спросил Арагорн.

Скальд тихо улыбнулся:

– Мы инвалиды, женщины и дети.

– Спой какую-нибудь из ваших песен.

И скальд запел. Звуки были грубыми, но ритм повторял биение сердца, и даже если не разбирать слов, в песне звучала такая тоска, что загрустил даже никогда не унывающий Гимли.

На рассвете скальда казнили. Нельзя было не казнить орка накануне решительной битвы с орками. Воины, чьи товарищи погибли от рук соплеменников скальда, не поняли бы такого великодушия.

Палач немного помедлил. Подождал, пока взойдет солнце и подует утренний бриз. Благодаря такому милосердию, скальд своими почти невидящими глазами сумел последний раз в жизни увидеть свет. А ветер донес до него запах лепестков цветущего Белого Дерева.

И скальд был благодарен...

Кто-нибудь знаком с теорией человеческой глупости итальянского историка экономики Карло Чиполло?

Он сформулировал 5 законов человеческой глупости:

1. Все всегда и неизбежно недооценивают количество глупых людей в обращении.

2. Вероятность того, что человек глуп, не зависит от других его характеристик. Образование, богатство или статус не имеют к этому никакого отношения.

3. Глупый человек – это тот, кто причиняет вред другим людям, в то время как сам не извлекает из содеянного никакой выгоды.

4. Неглупые люди всегда недооценивают разрушительную силу глупцов и постоянно забывают, что иметь дело с ними всегда большая ошибка.

5. Глупый человек – самый опасный из всех.

Чиполло считает, что, как группа, глупые люди гораздо могущественнее мафии и ВПК, так как управляют соц. процессами и влияют на них: «Общая способность глупых людей наносить ущерб обществу бесконечна в пределах их потенциального положения бюрократов, генералов и даже политиков»

По мнению Чиполло глупые люди намного опаснее бандитов, так как приносят обществу чистый убыток, причем нередко делают это без всякой видимой причины. Их действия также расстраивают, злят и сбивают с толку окружающих.

 По не знавшим радости, но познавшим беду местам,

Мы дошли до колхоза имени Ильича,

 Палача, стукача и героев чего-то там.

 Ах, как мы печатали шаг, в небеса крича

 О том,что всё когда-нибудь отболит,

 О том,что не меркнет свет и горит свеча

 Солнце взойдёт, дураки проиграют, добро победит.

 Мы упёрлись в ворота с крашеною звездой.

 И слепой часовой документики попросил.

 Мы предъявили шиш. Он кивнул башкой,

 Махнул рукой и внутрь нас пропустил.

 Мы прошли сквозь ворота. Сзади слышался скрип ключа.

 Не оглянувшись, мы ускорили шаг чуть-чуть

 И вышли на ту же дорогу из кирпича.

И пошли по ней. Вот и весь наш особый путь.

Делали изможденных женщин и детей. Это не сложно. Одевали младших школьников во все старое и закутывали, уборщица в телогрейке с ведром в руках возглавляла.
Хотели поставить инсценировку из гетто, но директор сказал, что сионизма нам не нужно. Под повешение пионерки физрук где-то раздобыл эсесовский мундир, но согласился дать, если он сам будет вешать. Пионерку выбирали на педсовете.

Точнее, не пионерку, а комсомолку. Пионеры — до пятого класса, кто это из родителей даст, чтобы его десятилетнего ребенка вешали. Поэтому искали девушек из девятых, десятых классов, которые добровольно. Не всех подряд, конечно. Смотрели, чтобы были хорошими успеваемость и поведение. По внешним данным требовалось беленькая и с голубыми глазами. Выбор пал на Галю Кончиц.
Девятого мая, значит, должен был быть парад, а восьмого Галя пришла на генеральную репетицию в коротких шортах, в майке на узких шлейках, без бюстгальтера и босиком.
Спросили у нее, куда это ты так? А она сказала, что типа, «голую водили на мороз.» Я ей фотографию показал в школьном учебнике, мол смотри, казнь неизвестной девушки. Девушка одета в кофту, юбка на ней и чулки.
А она сказала, что только для вас она неизвестная , а вообще ее фамилия Брускина, а моя фамилия Кончиц и это совсем другое. Директор подумал и согласился. Только пионерский галстук, сказал, надеть.
На генеральной физрук и Кончиц смотрелись рядом красиво. Он высокий, широкоплечий спортивный мужчина в эсесовском мундире, а она длинноногая стройная блондинка с алым галстуком на шее.
Девятого начинали от киностудии на Макаенка, ехали на бортовом «Газ-66», этот грузовик больше всего на немецкий похож. Сперва один борт откинули, образуя как бы сцену для зрителей, а потом, когда поняли, что смотреть будут со всех сторон, опустили все борты.
Порядок был такой:
Впереди шла «Брестская крепость», потом виселица, а потом изможденные с уборщицей. День был солнечный, закутанным детям стало жарко, они вспотели и стали раздеваться, а уборщица их ругала и заставляла надевать все обратно. Выходило натурально.
Защитников «Брестской крепости» набрали из десятиклассников, они, просто переодетые в солдат, лежали на дне кузова, измазанные кирпичной пылью с деревянными автоматами и физкультурными гранатами для комплекса ГТО. Как заметила завуч старших классов, курили болгарские сигареты «БТ».
Собрались в восемь утра, к двенадцати, когда военный парад закончился, пошла демонстрация трудящихся. В праздничной толпе медленно двигались машины.
Физрук оказался хорошим актером, он деятельно подготавливал казнь, связывал комсомолке руки, грубо толкал, бил по лицу, заводил на помост. Кричал в толпу на немецком: «Schmutzige Russische Schweine!».
Комсомолка раскраснелась, глаза ее блестели, коса растрепалась, съехала с плеча шлейка и обнажилась нежная девичья грудь. Возле Ботанического сада «Брестская крепость» остановилась так резко, что с открытых бортов на асфальт попадали куски битого кирпича. Следовавшая за ней виселица тоже остановилась, и физрук стал надевать комсомолке на шею петлю.
В этот момент мимо проходили работники станции скорой помощи номер один: Рабинович, Лабецкий, Заяц и Царюк. Рабинович нес увеличенный портрет Владимира Михайловича Бехтерева, а Лабецкий с Царюком держали переносной стенд под названием: «Рисунки больных, страдающих шизофренией». Все четверо были в белых халатах, чтобы подчеркнуть принадлежность к области медицины. Как впоследствии установила экспертиза, санитары психбригады станции скорой помощи номер один Рабинович, Лабецкий, Заяц и Царюк находились в нетрезвом состоянии второй степени. Первым в физрука куски кирпича стал бросать Рабинович. Его примеру последовали Лабецкий, Заяц и Царюк, а потом и другие патриотически настроенные граждане, чем сорвали торжественное мероприятие.

самый страшный момент, когда ты замечаешь, как постарела мама. вот она молодая и красивая ведёт тебя в 1 класс, а ночами вяжет свитера на продажу на машинке: в стране перестройка, в университете не платят и вам нечего есть. звук такой ещё: трррынь, трррынь. всю ночь.

потом ругает тебя за сигареты, за Цоя, за первую пьянку, вы не понимаете друг друга совсем. она так раздражает, что хочется сбежать из дома. а мама всё это время работает и тащит, не забывая ни про свои хобби, ни про то, что ей почти 40 и так хочется оставаться женщиной.

первая мамина седина, которую замечаешь слишком поздно, потому что все эти годы ты был занят собой и тебе было точно не до мамы, тебе вообще казалось, что ты её больше не любишь. и хватает только произнести: "мамочка...", а она смеётся и говорит, что жизнь только началась.

потом вы не сходитесь взглядами на кино и политику, но тебя это почему-то перестало раздражать, ты молча киваешь ей в ответ или угукаешь. и как только делаешь попытку засобираться по делам, она забывает про отстаивание позиций, начиная обычную мамину суету: "ты не голодный?"

"ты так холодно одет, давай я дам тебе папину куртку?", "не забывай, сыночек, звони". и ты, конечно, забываешь, потому что у тебя серьёзная работа, творчество, концерты, ты всегда занят. а она не забывает, звонит и беспокойно спрашивает не болеешь ли ты.

а ты, конечно, болеешь, ты вообще уже поехал крышей и хочется только одного — чтобы она обняла, погладила своей тёплой рукой по волосам и сказала, как любит. и тут ты и замечаешь морщины и то, что мама закрашивает седину, и раскачивается в объятиях совсем, как бабушка.

подступает ком к горлу и стараешься не показать, что ты снова тот маленький мальчик, бегущий по берегу канала навстречу её смеющимся глазам. и, впервые за долгое время, произносишь это сакральное не в суете и спешке, а из самых глубин сердца: — мам, я очень люблю тебя.