![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Гордин Я. Искусство в том, чтоб не терять лица... // Городницкий А. Легенда о доме: Избранные стихотворения и песни. - СПб.: Издательская Группа <Азбука-классика» 2010.
ИСКУССТВО В ТОМ, ЧТОБ НЕ ТЕРЯТЬ ЛИЦА ..
Книга Городницкого раскупаются, выступления Городницкого собирают полные залы. Так было тридцать лет назад, так и сегодня. Причина неустаревающей популярности Городницкого, интенсивности его воздействия на читателя и особенно слушателя не просто в его одаренности, но в многосложности его творческой работы. Попробуем окинуть хотя бы беглым взглядом этот завораживающий ландшафт. Городницкий — не стилистически, но психологачески — наследник классического русского романтизма. Не немецкого, с его острой иронической игрой и мечтательностью. Но именно русского, причем той его ветви, которая, можно сказать, спровоцировала мятеж 14 декабря. Рылеев писал незадолго до рокового года:
Пусть юноши, своей не угадав судьбы.
Исполнить не хотят предназначенья века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Они раскаются...
И когда настал декабрь 1825 года, перед Рылеевым и его близкими друзьями встал жестокий выбор — отказаться от собственных деклараций, что привело бы к тяжкой раздвоенности и постоянному душевному дискомфорту, или же вести себя соответственно своему поэтическому облику. Для романтиков этого типа мучительно несоответствие слова и поступка. Именно невозможность подобного несоответствия заставила Гумилева, в юности написавшего стихи о конквистадоре в панцире железном, а затем в других стихах поклявшегося: «И умру я не на постели При нотариусе и враче», предпринять опаснейшие путешествия в Африку, пойти добровольцем на войну и заслужить два Георгиевских креста, а в конце стать участником обреченного таганцевского заговора.
Не надо, разумеется, буквально накладывать схемы этих судеб на судьбу Городницкого. Важен ведущий принцип — принцип единства слова и поступка, судьбы поэтической и судьбы как таковой. О соответствии сюжета своей поэзии и жизненного сюжета Городницкий писал не раз.
Я на север нелюдимый
Улетал, покуда мог.
Над дрейфующею льдиной
Зябкий теплил огонек.
Страх, под пьяным стоя дулом.
Не выказывал врагу,
Стал от тяжестей сутулым.
Спал на шкурах и снеіу...
Я на рею, горд безмерно,
В качку лез, полунагой,
В припортовую таверну
Дверь распахивал ногой.
У поэтов есть такой обычай — в переломный момент жизни обозначать особость того материала, который опосредованно стал фундаментом их поэзии. Вспомним Иосифа Бродского: «Я входил вместо дикого зверя в клетку...». Однако, возвращаясь к понятию многосложности,многомерности, если угодно, надо сказать, что Городницкий избежал опасного искушения остаться певцом приключений, которыми изобиловал бытовой пласт его существования, Его "геологическая лирика" — даже такие шедевры, как "От злой тоски не матерись...", — приобрела подлинную значимость в общем контексте его поэтической работы. Он избежал искушения брутальностью — этого великого соблазна для людей схожей с ним судьбы. И тут, полагаю, немалую роль сыграло то, что волею обстоятельств наставником его в начале пути оказался Глеб Семенов, не только большой поэт, но и воинствующий гуманист. И жесткий, брутальный материал, оставаясь сюжетной базой, трансформируется в проповедь "добрых чувств", и романтическая потребность единства образа и быта рождает новую многозначную поэтическую реальность.
Однако сюжетный фундамент поэзии Городницкого отнюдь не исчерпывается его непосредственным опытом. Мы сталкиваемся здесь с достаточно редким явлением, рожденным на стыке личного опыта и напряженных исторических представлений. Именно представлений, а не обычного фактологического знания. У Городницкого почти нет собственно исторических стихов, которые претендовали бы на роль историографической иллюстрации. Его представления о русской истории парадоксально смешиваются с нервным стремлением свести счеты с современностью. Сведение счетов в данном случае не имеет ничего общего с мстительностью. Речь идет о столь характерной для русского интеллигента тяжбе с историческим процессом, не отвечающим гуманистическому идеалу.
Здесь необходимо назвать еще одно имя, необычайно для Городницкого значимое, — имя глубокого историка Натана Эйдельмана, для которого гуманистическая составляющая истории была важнее любой прагматики. Высокопрофессионального историка Эйдельмана отличало от его коллег принципиальное неприятие самого хода истории. Одним из главных импульсов, побуждавших его к, неистовой работе, было стремление показать — так не должно было быть! Городницкий, автор — условно говоря — исторических стихов, идет по тому же пути. Любопытно сопоставить два стихотворения — «Монолог маршала» Городницкого и «На смерть Жукова» Бродского. У Городницкого:
Я славою отмечен с давних пор,
Уже воспеты все мои деянья.
Но снится мне зазубренный топор,
И красное мне снится одеянье,
И обелисков каменная твердь.
Я — маршал, посылающий на смерть.
У Бродского:
Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? «Я воевал».
Это сопоставление идеально иллюстрирует разницу подходов. Городниіисий исходит из нравственного императива. Бродский — из реальности. В случае Городницкого мы имеем дело с трансформацией исторического факта в поэтическую идею. Крайне любопытно проявилась эта особенность историософии Городницкого во время постановки в театре Владимира Малыщицкого спектакля по роману Юрия Давыдова «Если иначе нельзя...», Городницкий написал цикл великолепных песен, некоторые из которых вошли в книгу.
Стержневым текстом была песня со словами:
Боже, не дай мне убить,
Избери меня лучше убитым.
Если иначе нельзя, если иначе нельзя...
Эта формула по замыслу поэта должна была выразить суть идеологии главного героя — Дмитрия Лизогуба. Но реальный Лизогуб, аристократ-интеллигент, отдавший все свое состояние и душевные силы террору, думал иначе. Он и его товарищи считали, что на насилие нужно отвечать насилием, на несправедливость — местью. Если иначе нельзя, если деспотическое государство не оставляет иного пути. Однако "столкновение песенного лейтмотива и сюжета пьесы неожиданно создало новую, гораздо более многосмысленную реальность, чем та, которая базировалась на идее справедливой мести. То, что произошло в спектакле, — выразительная модель, соответствующая многомерности поэтического подхода к жизни у Городницкого. Поэзия идет над «неправильной реальностью», с болью и горечью обличая и оттеняя эту неправильность.
Так и пошло на заснеженном русском просторе —
Грабить подряд, не щадя ни своих, ни чужих:
Тушинский вор возомнит о московском престоле,
Царские бармы похмельный примерит мужик.
Своды усадеб глодает голодное пламя.
Шлют кулаков на этап в Соловки и Инту.
Кто и когда, по какому бесовскому плану, В ранг добродетели ввел на Руси нищету? Будущий исследователь, несомненно, сумеет проследить внешнюю эволюцию творческой работы Городницкого — и тематическую, и интонационную, нарастание горечи и душевного протеста против искаженного хода истории.
Наша держава, как судно, сбивается с курса,
Век приходящий, как прежний, тревожен и лих...
Снова нам жить, меж собою мучительно ссорясь.
Спорить о том, что такое свобода и честь.„
Но самый внимательный читатель стихов Городницкого безусловно сможет уловить единство этого поэтического и мировидческого пространства. Для этого лучшие стихи ранних лет, эпохи, условно говоря, •«героического романтизма», должны быть включены в общий контекст, как уже было сказано. И тогда обнаружится, что между горьким мужеством этих стихов — "На материк", "За белым металлом" и других — и горьким негодованием стихов последнего пятнадцатилетия, возмущением тем, что история российская, увы, не тротуар Невского проспекта», существует органичная связь. И те и другие сильны и узнаваемы своей тоской по благородству.
Отсюда и трогательная поэтизация дворянских доблестей XIX века. Декабристов, в частности. Городницкому — певцу «человека благородного», хочется видеть это качество даже там, где , его трудно отыскать. Как, например, в стихотворении о Маяковском, певце красного террора и ЧК. Внимательный читатель с удивлением отметит в ранних стихах 1967 года пророческие строки, которые прорастут горечью и отчаянием через десятилетия:
Мечтая о свободе годы,
Не замечаем мы того,
Что нашей собственной свободы
Боимся более всего.
Внимательный читатель обязательно увидит стилистическое многообразие книги — от прозрачной интимной и гражданской лирики до загадочной метафоричности "Перелетных ангелов" — стихов, посвященных жертвам сталинских репрессий. Внимательный читатель увидит и мучительное столкновение двух черт мировидения поэта — неверия и стоической надежды.
Век гитары прошел, —
Начинается век барабана...
Век поэтов прошел, —
Начинается век графоманов...
Время книги ушло, —
Начинается век Интернета...
Век солистов истек, —
Начинается время для хора.
Это стихи 2000 года. Но задолго до этого, во времена еще менее уютные для поэзии, — в 1984 году Городницкий писал:
Не надо рвать в отчаянье одежду —
Искусство в том, чтоб не терять лица.
Благословим случайность и надежду
И будем защищаться до конца.
Собственно, это и есть кредо героя Городницкого, подкрепленное со временем трезвым пониманием роковой серьезности сочетания поэзии и жизни.
Начинается с пьяного пира
И плетенья веночков из роз,
А кончается драмой Шекспира,
Где актер погибает всерьез.
Этим он и силен. Это и влечет к нему «человека благородного» — самых разных возрастов и профессий, — как влекло во все периоды его жизни.
ИСКУССТВО В ТОМ, ЧТОБ НЕ ТЕРЯТЬ ЛИЦА ..
Книга Городницкого раскупаются, выступления Городницкого собирают полные залы. Так было тридцать лет назад, так и сегодня. Причина неустаревающей популярности Городницкого, интенсивности его воздействия на читателя и особенно слушателя не просто в его одаренности, но в многосложности его творческой работы. Попробуем окинуть хотя бы беглым взглядом этот завораживающий ландшафт. Городницкий — не стилистически, но психологачески — наследник классического русского романтизма. Не немецкого, с его острой иронической игрой и мечтательностью. Но именно русского, причем той его ветви, которая, можно сказать, спровоцировала мятеж 14 декабря. Рылеев писал незадолго до рокового года:
Пусть юноши, своей не угадав судьбы.
Исполнить не хотят предназначенья века
И не готовятся для будущей борьбы
За угнетенную свободу человека.
Они раскаются...
И когда настал декабрь 1825 года, перед Рылеевым и его близкими друзьями встал жестокий выбор — отказаться от собственных деклараций, что привело бы к тяжкой раздвоенности и постоянному душевному дискомфорту, или же вести себя соответственно своему поэтическому облику. Для романтиков этого типа мучительно несоответствие слова и поступка. Именно невозможность подобного несоответствия заставила Гумилева, в юности написавшего стихи о конквистадоре в панцире железном, а затем в других стихах поклявшегося: «И умру я не на постели При нотариусе и враче», предпринять опаснейшие путешествия в Африку, пойти добровольцем на войну и заслужить два Георгиевских креста, а в конце стать участником обреченного таганцевского заговора.
Не надо, разумеется, буквально накладывать схемы этих судеб на судьбу Городницкого. Важен ведущий принцип — принцип единства слова и поступка, судьбы поэтической и судьбы как таковой. О соответствии сюжета своей поэзии и жизненного сюжета Городницкий писал не раз.
Я на север нелюдимый
Улетал, покуда мог.
Над дрейфующею льдиной
Зябкий теплил огонек.
Страх, под пьяным стоя дулом.
Не выказывал врагу,
Стал от тяжестей сутулым.
Спал на шкурах и снеіу...
Я на рею, горд безмерно,
В качку лез, полунагой,
В припортовую таверну
Дверь распахивал ногой.
У поэтов есть такой обычай — в переломный момент жизни обозначать особость того материала, который опосредованно стал фундаментом их поэзии. Вспомним Иосифа Бродского: «Я входил вместо дикого зверя в клетку...». Однако, возвращаясь к понятию многосложности,многомерности, если угодно, надо сказать, что Городницкий избежал опасного искушения остаться певцом приключений, которыми изобиловал бытовой пласт его существования, Его "геологическая лирика" — даже такие шедевры, как "От злой тоски не матерись...", — приобрела подлинную значимость в общем контексте его поэтической работы. Он избежал искушения брутальностью — этого великого соблазна для людей схожей с ним судьбы. И тут, полагаю, немалую роль сыграло то, что волею обстоятельств наставником его в начале пути оказался Глеб Семенов, не только большой поэт, но и воинствующий гуманист. И жесткий, брутальный материал, оставаясь сюжетной базой, трансформируется в проповедь "добрых чувств", и романтическая потребность единства образа и быта рождает новую многозначную поэтическую реальность.
Однако сюжетный фундамент поэзии Городницкого отнюдь не исчерпывается его непосредственным опытом. Мы сталкиваемся здесь с достаточно редким явлением, рожденным на стыке личного опыта и напряженных исторических представлений. Именно представлений, а не обычного фактологического знания. У Городницкого почти нет собственно исторических стихов, которые претендовали бы на роль историографической иллюстрации. Его представления о русской истории парадоксально смешиваются с нервным стремлением свести счеты с современностью. Сведение счетов в данном случае не имеет ничего общего с мстительностью. Речь идет о столь характерной для русского интеллигента тяжбе с историческим процессом, не отвечающим гуманистическому идеалу.
Здесь необходимо назвать еще одно имя, необычайно для Городницкого значимое, — имя глубокого историка Натана Эйдельмана, для которого гуманистическая составляющая истории была важнее любой прагматики. Высокопрофессионального историка Эйдельмана отличало от его коллег принципиальное неприятие самого хода истории. Одним из главных импульсов, побуждавших его к, неистовой работе, было стремление показать — так не должно было быть! Городницкий, автор — условно говоря — исторических стихов, идет по тому же пути. Любопытно сопоставить два стихотворения — «Монолог маршала» Городницкого и «На смерть Жукова» Бродского. У Городницкого:
Я славою отмечен с давних пор,
Уже воспеты все мои деянья.
Но снится мне зазубренный топор,
И красное мне снится одеянье,
И обелисков каменная твердь.
Я — маршал, посылающий на смерть.
У Бродского:
Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? «Я воевал».
Это сопоставление идеально иллюстрирует разницу подходов. Городниіисий исходит из нравственного императива. Бродский — из реальности. В случае Городницкого мы имеем дело с трансформацией исторического факта в поэтическую идею. Крайне любопытно проявилась эта особенность историософии Городницкого во время постановки в театре Владимира Малыщицкого спектакля по роману Юрия Давыдова «Если иначе нельзя...», Городницкий написал цикл великолепных песен, некоторые из которых вошли в книгу.
Стержневым текстом была песня со словами:
Боже, не дай мне убить,
Избери меня лучше убитым.
Если иначе нельзя, если иначе нельзя...
Эта формула по замыслу поэта должна была выразить суть идеологии главного героя — Дмитрия Лизогуба. Но реальный Лизогуб, аристократ-интеллигент, отдавший все свое состояние и душевные силы террору, думал иначе. Он и его товарищи считали, что на насилие нужно отвечать насилием, на несправедливость — местью. Если иначе нельзя, если деспотическое государство не оставляет иного пути. Однако "столкновение песенного лейтмотива и сюжета пьесы неожиданно создало новую, гораздо более многосмысленную реальность, чем та, которая базировалась на идее справедливой мести. То, что произошло в спектакле, — выразительная модель, соответствующая многомерности поэтического подхода к жизни у Городницкого. Поэзия идет над «неправильной реальностью», с болью и горечью обличая и оттеняя эту неправильность.
Так и пошло на заснеженном русском просторе —
Грабить подряд, не щадя ни своих, ни чужих:
Тушинский вор возомнит о московском престоле,
Царские бармы похмельный примерит мужик.
Своды усадеб глодает голодное пламя.
Шлют кулаков на этап в Соловки и Инту.
Кто и когда, по какому бесовскому плану, В ранг добродетели ввел на Руси нищету? Будущий исследователь, несомненно, сумеет проследить внешнюю эволюцию творческой работы Городницкого — и тематическую, и интонационную, нарастание горечи и душевного протеста против искаженного хода истории.
Наша держава, как судно, сбивается с курса,
Век приходящий, как прежний, тревожен и лих...
Снова нам жить, меж собою мучительно ссорясь.
Спорить о том, что такое свобода и честь.„
Но самый внимательный читатель стихов Городницкого безусловно сможет уловить единство этого поэтического и мировидческого пространства. Для этого лучшие стихи ранних лет, эпохи, условно говоря, •«героического романтизма», должны быть включены в общий контекст, как уже было сказано. И тогда обнаружится, что между горьким мужеством этих стихов — "На материк", "За белым металлом" и других — и горьким негодованием стихов последнего пятнадцатилетия, возмущением тем, что история российская, увы, не тротуар Невского проспекта», существует органичная связь. И те и другие сильны и узнаваемы своей тоской по благородству.
Отсюда и трогательная поэтизация дворянских доблестей XIX века. Декабристов, в частности. Городницкому — певцу «человека благородного», хочется видеть это качество даже там, где , его трудно отыскать. Как, например, в стихотворении о Маяковском, певце красного террора и ЧК. Внимательный читатель с удивлением отметит в ранних стихах 1967 года пророческие строки, которые прорастут горечью и отчаянием через десятилетия:
Мечтая о свободе годы,
Не замечаем мы того,
Что нашей собственной свободы
Боимся более всего.
Внимательный читатель обязательно увидит стилистическое многообразие книги — от прозрачной интимной и гражданской лирики до загадочной метафоричности "Перелетных ангелов" — стихов, посвященных жертвам сталинских репрессий. Внимательный читатель увидит и мучительное столкновение двух черт мировидения поэта — неверия и стоической надежды.
Век гитары прошел, —
Начинается век барабана...
Век поэтов прошел, —
Начинается век графоманов...
Время книги ушло, —
Начинается век Интернета...
Век солистов истек, —
Начинается время для хора.
Это стихи 2000 года. Но задолго до этого, во времена еще менее уютные для поэзии, — в 1984 году Городницкий писал:
Не надо рвать в отчаянье одежду —
Искусство в том, чтоб не терять лица.
Благословим случайность и надежду
И будем защищаться до конца.
Собственно, это и есть кредо героя Городницкого, подкрепленное со временем трезвым пониманием роковой серьезности сочетания поэзии и жизни.
Начинается с пьяного пира
И плетенья веночков из роз,
А кончается драмой Шекспира,
Где актер погибает всерьез.
Этим он и силен. Это и влечет к нему «человека благородного» — самых разных возрастов и профессий, — как влекло во все периоды его жизни.
